Дневник ученика Леонардо да Винчи
глава из романа "Воскресшие боги" Д Мережковского (ШЕСТАЯ КНИГА)
ЧАСТЬ 1
Я поступил в ученики к флорентийскому мастеру Леонардо да-Винчи 25 марта 1494 года.
Вот порядок учения: перспектива, размеры и пропорции человеческого тела, рисование по образцам хороших мастеров, рисование с натуры.
Сегодня товарищ мой Марко д'0джионе дал мнe книгу о перспективе, записанную со слов учителя. Начинается так:
«Наибольшую радость телу дает свет солнца; наибольшую радость духу — ясность математической истины. Вот почему науку о перспективе, в которой созерцание светлой линии — величайшая отрада глаз — соединяется с ясностью математики — величайшею отрадой ума, должно предпочитать всем остальным человеческим исследованиям и наукам. Да просветит же меня сказавший о Себe: "Я есмь Свет истинный", и да поможет изложить науку о перспективе, науку о свете. И я разделяю эту книгу на три части: первая — уменьшение вдали объема предметов, вторая — уменышение ясности цвета, третья — уменьшеше ясности очертаний».
..........
Мастер заботится обо мне, как о родном: узнав, что я беден, не захотел принять условленной ежемесячной платы.
..........
Учитель сказал:
"Когда ты овладеешь перспективой и будешь знать наизусть пропории человеческого тела, наблюдай усердно во время прогулок движения людей: как стоят они, ходят, разговаривают и спорят, хохочут и дерутся, какие при этом лица у них и у тех зрителей, которые желают разнять их, и у тех, которые молча наблюдают; все это отмечай и зарисовывай карандашом, как можно скорее, в маленькую книжку из цветной бумаги, которую неотлучно имей при себe; когда же наполнится она, заменяй другою, а старую откладывай и береги. Помни, что не следует уничтожать и стирать эти рисунки, но хранить, ибо движения тел так бесконечны в природe, что никакая человеческая память не можетъ их удержать. Вот почему смотри на эти наброски, как на своих лучших наставников и учителей».
Я завел себe такую книжку и каждый вечер записываю слышанные в течении дня достопамятные слова учителя.
..........
Сегодня встретил в переулке Лоскутниц, недалеко от собора, дядю моего, стекольнoго мастера Освальда Ингрима. Он сказал мне, что отрекается от меня, что я погубил душу свою, поселившись в дом безбожника и еретика Леонардо. Теперь я совсем один: нет у меня никого на свете, ни родных, ни друзей, кромe учителя. Я повторяю прекрасную молитву Леонардо: «Да просветит меня Господь, Свет мира, и да поможет изучить перспективу, науку о свете Его». Неужели это слова безбожника?
..........
Как бы ни было мне тяжело, стоит взглянуть на лицо его, чтобы на душе сделалось легче и радостнee. Какие у него глаза — ясные, бледно-голубые и холодные, точно лед; какой тихий, приятный голос, какая улыбка! Самые злые, упрямые люди не могут противиться вкрадчивым словам его, если он желает склонить их на да или нет. Я часто подолгу смотрю на него, как он сидит за рабочим столом, погруженный в задумчивость, и привычным медленным движением тонких пальцев перебирает, разглаживает длинную, вьющуюся и мягкую, как шелк дeвичьих кудрей, золотистую бороду. Ежели с кем-нибудь говорит, то обыкновенно прищуривает один глаз с немного лукавым, насмешливым и добрым выражением: кажется тогда, взор его из-под густых нависших бровей проникает в самую душу.
..........
Одевается просто: не терпит пестроты в нарядах и новых мод. Не любит никаких духов. Но белье у него из тонкого реннского полотна, всегда белое, как снег. Черный бархатный берет без всяких украшений, медалей и перьев. Поверх черного камзола — длинный до колен, темно-красный плащ с прямыми складками, старинного флорентинскаго покроя. Движения плавны и спокойны. Несмотря на скромное платье, всегда, где бы ни был он, среди вельмож или в толпе народа, у него такой вид, что нельзя не заметить его: не похож ни на кого.
..........
Все умеет, знает все: отличный стрелок из лука и арбалета, наездник, пловец, мастер фехтования. Однажды, видел я его в состязании с первыми силачами народа: игра состояла в том, что подбрасывали в церкви маленькую монету так, чтоб она коснулась самой середины купола. Мессэр Леонардо победил всех ловкостью и силой.
Он левша. Но левою рукою, с виду нежной и тонкой, как у молодой женщины, сгибает железные подковы, перекручивает язык медного колокола и ею же, рисуя лицо прекрасной девушки, наводит прозрачные тени прикосновениями угля или карандаша, легкими, как трепетания крыльев бабочки.
..........
Сегодня после обеда кончал при мне рисунок, который изображает склоненную голову Девы Марии, внимающей благовестию архангела. Из-под головной повязки, украшенной жемчугом и двумя голубиными крыльями, стыдливо играя с веянием ангельских крыл, выбиваются пряди волос, заплетенных, как у флорентинских девушек, в прическу, по виду небрежную, на самом деле искусную. Красота этих вьющихся кудрей пленяет как странная музыка. И тайна глаз её, которая как будто просвечивает сквозь опущенные веки с густою тенью ресниц, похожа на тайну подводных цветов, видимых сквозь прозрачные волны, но недосягаемых.
Вдруг в мастерскую вбежал маленьшй слуга Джьякопо и, прыгая, хлопая в ладоши, закричал:
— Уроды! Уроды! Мессэр Леонардо, ступайте скорее на кухню! Я привел вам таких красавчиков, что останетесь довольны!
—...... Я сказал, что вы угостите их ужином, если они позволять снять с себя портреты.
— Пусть подождут. Я сейчас кончу рисунок.
— Нет, мастер, они ждать не будут: назад в Бергамо до ночи торопятся. Да вы только взгляните — не пожалеете! Стоит, право же стоит! Вы себе представить не можете, что за чудовища!
Покинув неоконченный рисунок Девы Марии, учитель пошел в кухню. Я — за ним.
Мы увидели двух чинно сидевших на лавке братьев-стариков, толстых, точно водянкою раздутых, с отвратительными, отвислыми опухолями громадных зобов на шее — болезнью, обычною среди обитателей Бергамскихъ гор — и жену одного из них, сморщенную худенькую старушонку, по имени Паучиха, вполне достойную этого имени.
Леонардо подсел к уродам, велел подать вина, стал их потчевать, любезно расспрашивать, смешить глупыми побасенками. Сперва они дичились, поглядывали недоверчиво, должно-быть, не понимая, зачем их сюда привели. .....
Скоро все трое, опьянев, захохотали с отвратительными ужимками. ....
Леонардо смотрел на них с глубоким, жадным любопытством, как ученый, который делает опыт. Когда уродство их достигло высшей степени, взял бумагу и начал рисовать эти мерзостные рожи тем самым карандашом, с тою же любовью, с которой только что рисовал божественную улыбку Девы Марии.
Вечером показывал мнe множество карикатур не только людей, но и животных — страшные лица, похожие на те, что преследуют больных в бреду. В зверском мелькает человеческое, в человеческом — зверское, одно переходит в другое легко и естественно до ужаса. .......
И всего ужаснее то, что эти уроды кажутся знакомыми, как будто где-то уже видел их, и что-то есть в них соблазнительное, что отталкивает и в то же время притягивает, как бездна. Смотришь, ужасаешься — и нельзя оторвать от них глаз так же, как от божественной улыбки Девы Марии. И там и здесь — удивление, как перед чудом.
..........
Чезаре да-Сэсто рассказывает, что Леонардо, встретив где-нибудь в толпе на улице любопытного урода, в течении целого дня может следовать за ним и наблюдать, стараясь запомнить лицо его. Великое уродство в людях, говорит учитель, так же редко и необычайно, как великая прелесть: только среднее обычно.
..........
Он изобрел странный способ запоминать человеческие лица. Полагает, что носы у людей бывают трех родов: или прямые, или с горбиной, или с выемкой. Прямые могут быть или короткими или длинными, с концами тупыми или острыми. Горбина находится или вверху носа, или внизу, или посредини — и так далее для каждой части лица. Все эти бесчисленные подразделения, роды и виды, отмеченные цифрами, заносятся в особую разграфленную книжку. Когда художник где-нибудь на прогулкe встречает лицо, которое желает запомнить, ему стоит лишь отметить значком соответствующий род носа, лба, глаз подбородка, и таким образом, посредством ряда цифр закрепляется в памяти, как бы мгновенный снимок с живого лица. На свободе, вернувшись домой, соединяет эти части в один образ.
..........
Марко д'Оджионе — самый прилежный и добросовестный из учеников Леонардо. Работает как вол, выполняет с точностью все правила учителя, но, повидимому, чем больше старается, тем меньше успевает.
Марко упрям: что забрал себе в голову, и гвоздем не вышибешь. Убжден, что «терпение и труд все перетрут», и не теряет надежды сделаться великим художником. Больше всех нас радуется изобретениям учителя, которые сводят искусство к механике. Намедни, захватив с собою книжечку с цифрами для запоминания лиц, отправился на площадь Бролетто, выбрал лица в толпе и отметил их значками в таблице. Но когда вернулся домой, сколько ни бился, никак не могь соединить отдельные части в живое лицо. Марко объясняетъ это тем, что не выполнил всех правил учителя, и удваивает усердие. А Чезаре да-Сэсто злорадствует.
— Добрейший Марко,— говорит он,— истинный мученик искусства! Пример его доказывает, что все эти хваленые правила и таблицы для носов ни к чёрту не годятся.
Мало знать, как рождаются дети, для того, чтобы родить. Леонардо только себя и других обманывает: говорит одно, делает другое. Когда пишет, не думает ни о каких правилах, а только следует вдохновению. Но ему недостаточно быть великим художником, он хочет быть и великим ученым, хочет примирить искусство и науку, вдохновение и математику. Я, впрочем, боюсь, что, погнавшись за двумя зайцами, ни одного не поймает!
Быть-может, в словах Чезаре есть доля правды. Но за что он так не любит учителя? Леонардо прощает ему все, охотно выслушивает его злые, насмешливые речи, ценит ум его и никогда не сердится.