А.С.Пушкин и В.А.Жуковский
История дружбы (2 часть)
Часть2 — ПОМОЩЬ
ПОМОЩЬ ПЕРВАЯ
В 1820 году над юным поэтом за его вольные стихи, эпиграммы нависла угроза Соловков или Сибири. Петербургский генерал-губернатор Милорадович вызвал к себе, Пушкин смело записал десятки своих крамольных строк — Милорадович подобрел, обещал хлопотать, но опасность оставалась. Известно, что Пушкин даже пал духом: не хотел в ссылку, чувствовал, что не выдержит, погибнет.
У хорошего человека, однако, хорошие друзья. Главным заступником был Карамзин, но именно Жуковский явился «посредником» между ними, не давая покоя историографу, чтобы помог, спас... Карамзин взял с Пушкина слово «два года ничего не писать против правительства» — и уже по одной этой подробности мы видим, что старшие отнюдь не обличали младшего: в последнем случае они, наверное, потребовали бы от Пушкина, чтобы он никогда не сердил власть; теперь же в нравоучениях, конечно, присутствует арзамасская насмешка: «Ну, уж если никак не можешь утихомириться, помолчи хоть два года, а потом как хочешь...»
И вместо смертельно опасной для нервного, впечатлительного Пушкина северной или восточной ссылки царь переводит его «по службе» на юг.
В рекомендации, сопровождавшей Пушкина в Кишинев, значились имена двух поручителей — Карамзина и Жуковского... В мае 1820 года Пушкин и Жуковский расстаются на семь лет. Впрочем, в те небыстрые времена подобные разлуки для дружбы не помеха.
ПОМОЩЬ ВТОРАЯ
Второй раз — в конце 1824 года.
Сосланный в Михайловское, поэт раздражен клеветой врагов и мнимых друзей. Как бороться с клеветой? Вызвать на дуэль, убить «невидимку»? Но этим ничего не рассеять, не доказать. Или молчать, не оспоривать?
При высочайшем чувстве чести и нервной ранимости поэта ситуация была печальной и опасной. Мы ее, может быть, недооцениваем, а ведь похоже , на то, что случится в 1836 — 1837 годах.
Пушкин поговаривал о самоубийстве. Не забудем, что поэту двадцать пять лет; несправедливая ссылка, нелепая ссора с отцом, из которой могут выйти еще большие неприятности, — «пахнет палачом и каторгой»... И сверх того любовь и разочарование на юге, новые увлечения здесь. Броситься в омут, в первую попавшуюся дуэль, битву, заговор, побег-все это было возможно.
Постоянно сожалея о короткой, на тридцать восьмом году оборвавшейся жизни поэта, мы должны помнить о крае гибели, у которого он находился двадцатипятилетним: еще шаг — и не был бы окончен «Евгений Онегин», не родились бы на свет «Медный всадник», «Маленькие трагедии», «Повести Белкина»... Страшно даже произнести!
Дружеская помощь, утешение были чрезвычайно своевременными. И опять Жуковский, за сотни верст, в Петербурге, почувствовал! И написал Пушкину письмо:
«На все, что с тобою случилось, что ты сам на себя навлек, у меня один ответ: ПОЭЗИЯ. Ты имеешь не дарование, а гений... Ты рожден быть великим поэтом; будь же этого достоин. В этой фразе вся твоя мораль, все твое возможное счастие и все вознаграждения. Обстоятельства жизни, счастливые или несчастливые, шелуха. Ты скажешь, что я проповедую с спокойного берега утопающему. Нет! я стою на пустом берегу, вижу в волнах силача и знаю, что он не утонет, если употребит свою силу, и не только показываю ему лучший берег, к которому он непременно доплывёт, если захочет сам. А я обнимаю тебя. Плыви, силач... По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнасе».
Как важно иметь друга, способного вовремя найти такие слова!
Разумеется, только в плохих романах срабатывает примитивная схема: друг пришел на помощь — сразу все уладилось. Разумеется, Пушкин сам искал выхода, а Жуковский угадал его стремления... Две силы, своя и дружеская, соединились.
Обратимся к черновым, интимным строкам «Вновь я посетил...».
Утрачена в бесплодных испытаньях
Была моя неопытная младость,
И бурные кипели в сердце чувства
И ненависть и грезы мести бледной.
Но здесь меня таинственным щитом
Святое провиденье осенило,
Поэзия, как ангел-утешитель,
Спасла меня, и я воскрес душой.
Выход из кризиса найден. Поэзия — это новые стихи 1825 года, новые главы «Евгения Онегина» и прежде всего «Борис Годунов». Наверное, потому Пушкин любил это свое сочинение больше всего, что оно помогло спастись, понять (как писал Пушкин летом 1825 года), что «духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить».
Но разве Пушкин не знал — и год, и два, и пять лет назад,— что может творить? Разве не создал уже множество замечательных произведений?
Да, создал; но именно теперь, в Михайловском, понял, что может творить на европейском, мировом уровне.
«Поэзия, как ангел-утешитель, спасла меня...»
Никто не радовался сильнее Жуковского, так и не узнавшего до конца своих дней, что такое зависть.
ПОМОЩЬ ТРЕТЬЯ
Тогда, в середине 1820-х годов, кроме моральной поддержки, очень скоро потребовалось и новое, практическое заступничество.
В начале 1826 года, после поражения декабристов, Жуковский, опять же вместе с Карамзиным, ведет сложную, нам во многом невидимую работу по вызволению Пушкина. Двадцать декабристов показали, что вольные стихи Пушкина сформировали их мировоззрение, чтением пушкинского «Кинжала» Бестужев-Рюмин скреплял клятву Общества Соединенных славян совершить цареубийство.
Если бы Пушкин уже не находился в ссылке, его наверняка бы привезли в столицу. Меж тем поэт, не зная, много ли против него материалов, надеется, что Жуковский опять поможет. Общему другу Плетневу пишет 7 марта 1826 года (и это послание перехватывается, недоброжелательно трактуется властями): «При сем письмо Жуковскому в треугольной шляпе и в башмаках. Не смею надеяться, но мне бы сладко было получить свободу от Жуковского, а не от другого — впрочем, держусь стоической пословицы: не радуйся нашед, не плачь потеряв».
Письмо «в треугольной шляпе и в башмаках», то есть формальное, по всем правилам написанное прошение об освобождении, которое друг мог бы пустить в ход, — оно пока что успеха не имеет. Жуковский отчетливо представляет, сколь низки в апреле 1826 года акции Пушкина-верноподданного, и пишет в Михайловское любопытный ответ:
«Что могу тебе сказать насчет твоего желания покинуть деревню? В теперешних обстоятельствах нет никакой возможности ничего сделать в твою пользу. Всего благоразумнее для тебя, остаться спокойно в деревне, не напоминать о себе и писать, но писать для славы. Дай пройти несчастному этому времени...
Ты ни в чем не замешан — это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством. Ты знаешь,как я люблю твою музу и как дорожу твоей благоприобретенною славою ибо умею уважать Поэзию и знаю, что ты рожден быть великим поэтом и мог бы быть честью и драгоценностию России.
Но я ненавижу все, что ты написал возмутительного для порядка и нравственности. Наши отроки(то есть все зреющее поколение), при плохом воспитании, которое не дает им никакой подпоры для жизни, познакомились с твоими буйными, одетыми прелестью поэзии мыслями; ты уже многим нанес вред неисцелимый. Это должно заставить тебя трепетать. Талант ничто. Главное, величие нравственное.
— Извини зти строки из катехизиса. Я люблю и тебя и твою музу, и желаю, чтобы Россия вас любила. Кончу началом: не просись в Петербург. Еще не время. Пиши Годунова и подобное: они отворят дверь свободы».
Постоянный заступник, Василий Андреевич, очевидно, только что побеседовал с кем-то из очень осведомленных, может быть, даже с наиболее осведомленным лицом. Подчеркивая в своем письме «писать для славы», Жуковский умоляет, предостерегает не писать для других целей, то есть — нелегально, в обход цензуры и типографии. Больше того, Жуковский, очевидно, уверен, что его послание будет вскрыто, и посему употребляет сильные обороты не только для вразумления непутевого поэта, но и для «всевидящих».
«Я ненавижу то, что ты написал возмутительного...», «талант ничто...» — разве Василий Андреевич на самом деле так думал? Жуковский, конечно, не показал наверху сдержанного, холодного прошения Пушкина (от 7 марта), предназначенного для передачи важнейшим персонам и кончавшегося так:
«Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя, и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости»
Однако не таков был Жуковский, чтобы отступиться, не попытаться хоть что-нибудь сделать. Вместе с близким к смерти Карамзиным он старается внушить новому царю Николаю 1, что нельзя опираться только на палачей и держиморд, что выгодно не отпугнуть культурные силы, а для того, между прочим, вернуть Пушкина.
Среди нескольких свидетельств об этих хлопотах отметим один секретный дипломатический документ, где прямо говорилось о стараниях Жуковского и о том, что «по настоятельным просьбам историографа Карамзина, преданного друга Пушкина и настоящего ценителя его таланта, император Николай, взойдя на трон, призвал поэта».
Царь «послушался», вызвал Пушкина из заточения; Карамзина в это время уже не было в живых, а Жуковский, естественно, молчал: он вообще никогда не хвастал добрыми делами. В этом же случае молчание было особенно необходимо — чтобы не подорвать «авторитет» монарха, чтобы никто не мог сказать, будто Николай I никогда сам не догадался бы вернуть Пушкина без благих советов Карамзина и Жуковского...
Так Василию Андреевичу удалось в третий раз спасти своего великого друга.
начало
часть 2
часть 3
часть 4
часть 5
Пушкин и его современники