Григорий Васильевич Сорока (Васильев) (1823-1864)

КРЕПОСТНОЙ ХУДОЖНИК (рассказ)1 - 2 - 3 - 4

Николай Петрович Милюков любил помечтать на досуге. Поместье Островки давало все возможности для такогo приятного времяпрепровождения. Оно живописно расположено на берегу озера Молдино. Большой полуостров врезается в чистые воды озера, а неподалеку от него подымаются из воды небольшие островки, сплошь поросшие соснами и елями. От них и пошло название милюковской усадьбы.

Прекрасно Молдино в тихие закатные часы, алое от багряных облаков, в нем отраженных. Николай Петрович особенно любит эти часы.

Полон неотложных дел длинный деревенский день помещика. Но к концу дня он отодвигает все дела и долго гуляет в саду либо по берегу озера. Ведь он в душе художник, любитель всего прекрасного и должен поэтому насыщать свою душу красотой в часы досуга. Нельзя же дать ей огрубеть среди помещичьих дел и забот.

Вот и сегодня он тихо ходит по берегу озера в рединготе цвета спелых оливок, опираясь на любимую трость с набалдашником в виде змеиной головы. В стороне стоит мольберт с начатым этюдом. Время от времени Николай Петрович подходит к мольберту, берет палитру и кисть и делает несколько мазков.

Нет, не то... не выходит. Давно бьется он над видом озера, но ничего у него не получается. А почему? Разве не видит он ясно все контуры предметов и их окраску? Разве не читал он всяких пособий по живописи, дающих сведения о том, как овладеть искусством рисунка, как составлять краски, как накладывать их на полотно. Знает он все это, но, когда берет кисть в руки, не слушается она его, и на полотне возникает совсем не то, что видят глаза. Поэтому он никогда не вешает на стены свои этюды, а держит их в сундуке, и мольберт его стоит в дальнем углу кабинета, всегда завешенный. Нечем ему похвастаться пока что.

Почему же у холопа, ему принадлежащего, у Григория так чудесно получается Молдино? Неужто холопская душа шире открыта для приятия прекрасного, а кисть охотнее повинуется холопской руке?

...Две недели тому назад, в первых числах июня, возвратился в Островки от Венецианова Сорока. И с тех пор Николай Петрович не разрешал ему писать, сверх меры нагружая работой по саду. С тайным злорадством наблюдал Милюков, как худеет и чернеет лицом Григорий, копаясь целыми днями в саду, подстригая фигурно деревья, разбивая затейливые клумбы и газоны. Иногда, гуляя. Милюков останавливался возле Сороки и строго смотрел на его работу. Темным румянцем заливалось тогда лицо художника, недобрым огнем вспыхивали опущенные глаза. Сжав зубы так, что у скул перекатывались желваки, Григорий с ожесточением работал, не глядя на стоящего рядом барина.

А тому даже втайне хотелось, чтобы не выдержал гордый холоп и накинулся на него. Вот тогда можно было бы высечь его на конюшне, продержать неделю в подвале на хлебе и воде. Тогда и Венецианов, вечный ходатай и заступник, язык прикусил бы, не рискнул защищать раба, поднявшего руку на, господина своего.

....

— Папа, папочка, к нам гости приехали — раздаются детские голоса. К озеру бегут его дети в сопровождении гувернантки. — Дочки Алексея Гавриловича приехали. — объясняет запыхавшаяся Лидия.

Милюков и его жена благоволили к дочерям Венецианова. Аграфена Кононовна Милюкова отдавала предпочтение скромной, рассудительной и хозяйственной Саше, Николай Петрович — живой, говорливой, находчивой Фелицате. Приехав к отцу из Санкт-Петербурга, где она все еще дожидалась места классной дамы, Фелиса привезла и соседям уйму столичных новостей.

Николаю Петровичу было приятно, сидя в своей деревенской гостиной, вдруг почувствовать себя в гуще столичной жизни, ощутить веяние различных петербургских сфер.

- Что же Алексей Гаврилович не приехал? Уж не заболел ли? — приветливо спросил Милюков присевшую перед ним в глубоком реверансе Фелицату. Сашенька издали поклонилась ему.

— Батюшка, действительно, хворал. Пришлось Саше даже Ауэрбаха вызывать. Но, слава богу, обошлось все хорошо. Просил передать вам сердечный поклон и письмецо.

Николай Петрович, милостиво улыбаясь, стал пробегать глазами лист, исписанный уже неуверенным старческим почерком.

«Почтеннейший Николай Петрович, не имею возможности лично засвидетельствовать Вам и любезной Аграфене Кононовне свое, нижайшее, почтение, ибо закружился совсем с последним заказом церковным...

...А теперь хочу я Вам о Григории несколько слов написать. Уж извините, что в письме о нем речь завожу, не дождавшись личного с Вами свидания. А все потому, что одарен он талантом и прилежанием к художеству непомерными и многого уже достиг. Григорий — силища русская, самобытная. Вы можете Григорию позволить написать у вас какую-нибудь внутренность, но отнюдь не комнат Ваших, а то, что он по своему инстинкту найдет для себя приветливым. Голов и фигур не позволяйте ему писать месяца три-четыре. Ну да увидимся и тогда более и более поговорим. А пока прощайте, мой почтеннейший, будьте здоровы и веселы.

Чистосердечно Вас уважающий ваш покорный слугa Венецианов-Сафонковский. У добрейшей Аграфены Кононовны ручку целую».

- По мере чтения письма лицо Милюкова теряло милостивое выражение и становилось кислым, раздраженным.

...

— Не понимаю я милейшего Алексея Гавриловича... В его ли преклонных годах утруждать себя тревогами ненужными? Натурально, что неудача с эскизом запрестольного образа огорчила его, но создавать себе тревоги и огорчения из-за Григория вовсе неразумно. Я ли не делал для Сороки все, что было в моих силах? Разве не я открыл в нем талант к живописи, не я послал учиться? У другого помещика, менее просвещенного, он бы конюхом работал либо плотником. Но... — Милюков погрозил алым бутоном, — надо во всем знать разумную меру и не позволять холопу помыкать барином. Уже давно Сорока смотрит на меня глазами разбойника. Только кистеня в руках не хватает. И это за добро, которое я ему сделал...

Может, и не заставил бы я его садовником работать, если бы не узнал от гувернантки, что он опять самовольно отлучался к вам в Сафанково. Но, узнав, решил я указать ему на место его, напомнить, что не он хозяин судьбы своей, а я. То, что я ему не даю пока рисовать, вреда не принесет. Тем с большею охотою потом за кисть возьмется. Но наказать его за ослушание я должен был; в противном случае какой это пример для людей моих — все стали бы отлучаться, куда и когда им вздумается.

Милюков подумал, играя цветком, потом добавил:

— А батюшке своему все-таки передайте, что с сего дня снова разрешу Сороке заниматься рисованием.

— А можно нам повидать Григория? — спросила Феицата.

— Ни в коем случае! — Милюков даже встал с дивана и несколько раз отрицательно потряс головою.—

Ведь я же знаю, вы с ним запросто, как с равным,обращаетесь. После вашего с ним фамильярного разговора опять задурит и из повиновения выходить начнет. Мне придется его наказывать, а вашему батюшке будет повод для огорчения.

Да нам это и не обязательно... Вот кое о чем хотела я просить вас....— Фелицата замялась, как бы в нерешительности.

— 0 чем же?,— полюбопытствовал снова милостиво Милюков.

- Так хочется по озеру на лодке покататься!.. Теперь ведь долго не темнеет, из Петербурга белые ночи в тверские края заглядывают. Я забыть не могу, как в запрошлом году у вас каталась...

- Ну, что ж... Это не так трудно. После чаю можем покататься.

Милюков позвонил и велел лакею, чтобы слуги приготовили лодки и все необходимое для ночной прогулки по озеру.

- А как же мы передадим Грише письмо от папеньки?- шепнула Фелисе Саша.

- Пожалуйся на головную боль и останься здесь. Постараюсь задержать всех подольше на озере. А ты осторожно проберись в сад, туда, где домик садовника, и отдай Грише письмо. Ободри его... — так же шепотом ответила Фелицата.

...

Прислушиваясь к тишине в доме, Саша осторожно выскользнула из комнаты и на цыпочках побежала в сад. В домике садовника горел слабый свет. Саша потянула за ручку дверь, и она со скрипом открылась. У стены на узкой железной койке спал старый садовник.

У другой стены стояла вторая койка, заправленная старым лоскутным одеялом. Посреди комнаты на покрытом грубой полотняной скатертью столе лежала раскрытая книга и оплывал огарок сальной свечи. Григорий сидел у стола на лавке, низко опустив голову. Темные волосы свесились, скрывая выражение его лица. На скрип двери он не обратил внимания.

— Гриша, — тихо окликнула его девушка.

От звука ее голоса Григорий вскочил как ужаленный.

— Александра Алексеевна... А я думал, катаетесь по озеру и обо мне забыли...

— Что ты, Гриша! Я больной сказалась, чтобы тебя повидать. Вот папенькино письмо...

Сорока выхватил конверт, мигом разорвал его и жадно, сквозь набежавшие слезы, стал читать письмо:

«Здравствуй, Гриша, дорогой ученик мой! Не тоскуй,что не видимся мы с тобою. Так будет лучше. Не следует озлоблять Николая Петровича. И ты ему не прекословь, чтобы не было у него зла на тебя. Необходимо сие для успеха замысла моего, направленного на твое благо.

Теперь знаю я, как добыть тебе волю. Недавно до этого додумался. Денег добуду, выполнив заказ монастырский. Если не хватит, Брюллов доложит. А к зиме поеду я в Петербург и там добуду у высокой особы письмо к Николаю Петровичу с просьбою, чтобы отпустил он тебя.

Мужайся и терпеливо жди. Саша и Фелиса скажут тебе остальное, а я кончаю писать.

Стар и немощен стал я, и покидают меня силы мои. А ты рисуй каждодневно. Храни тебя бог.

Твой учитель Венецианов-Сафонковский.

Прочитав письмо мое, ни минуты не медля, сожги его или каким иным способом уничтожь, чтобы не попало оно в руки Николая Петровича».

— Кого же думает просить Алексей Гаврилович, чтобы барина уломал? — тихо спросил Григорий.

— Папенька хочет, чтобы Веселков, казначей великой княгини Марии Николаевны, упросил ее написать письмо Николаю Петровичу. Папенька надеется, что Николай Петрович не посмеет отказать великой княгине в ее просьбе, — шепотом объяснила Саша.

Сорока еще раз внимательно перечитал письмо Венецианова, поцеловал его и поднес к пламени свечи. Обжигая пальцы, держал его в руке, пока оно горело. Но вот уже ничего не осталось от листа глянцевитой бумаги, кроме хлопьев голубоватого пепла на полотняной скатерти, а Григорий стоял у стола, смотрел на пепел и светло улыбался.

(Главы из книги Л.Вагнера "Повесть о художнике Веницианове")

Г.Сорока      продолжить