Григорий Васильевич Сорока (Васильев) (1823-1864)
КРЕПОСТНОЙ ХУДОЖНИК (рассказ) - 1 - 2 - 3 - 4
...по петербургской распутице медленно двигался наёмный возок, запряженный парой далеко не резвых лошадей. В возке сидел, уткнув лицо в воротник поношенной шубы, седой сутуловатый человек. Ему было знобко, и он то поглубже засовывал руки в рукава, то постукивал нога об ногу. Не греет старая кровь... Да и не близок путь с Васильевского острова, где на 11-й линии, у Малого Проспекта, остановился Венецианов в доме коллежского советника Федора Петровича Крашенинникова. Не больно удобно, что приехал Алексей Гаврилович (Веницианов) на этот раз вместе с двумя дочерьми — Александрой и Фелицатой. У коллежского советника хватает своих домочадцев. Но нужно об устройстве Фелицаты в Петербурге похлопотать Алексею Гавриловичу.
Хорошо, что Сашенька понимает все тягости жизни в столице при скудных средствах и не стремится здесь устроиться. А вот у младшей дочери — Фелицаты все помыслы лишь о том, как бы в Петербурге навсегда остаться. И наяву, и во сне мечтает об устройстве классной дамой в Воспитательном доме при Сиротском институте. А это не так-то просто. Много желающих на эту должность попасть. Хотя бы в кандидатки на это место зачислили Фелису!
Мерно покачивается возок. В другое время задремал бы Алексей Гаврилович под это покачивание, но сейчас не до сна, тревожные мысли об устройстве дочери сменяются думами об оставленном Сафонкове, об учениках.
«Вот ведь мокреть тут какая! А в Сафонкове уже сугробы по пояс»,— думает Венецианов, и в памяти всплывает небогатый, но такой родной, обжитый дом, просторная мастерская, ученики за мольбертами, и среди них самый любимый — Гриша, Григорий Сорока, крепостной соседа-помещика Николая Петровича Милюкова.
Два года, как учится Сорока у Венецианова, но не все время живет он у своего учителя в Сафонкове, как другие ученики. Неохотно отпускает Милюков своего крепостного художника в сафонковскую школу, предпочитая, чтобы Григорий расписывал церкви в его поместьях да писал портреты с него, его жены, детей и родственников.
Венецианов с грустью вспоминает прощание с любимым учеником. Понимал Сорока, что не скоро возвратится из Петербурга Алексей Гаврилович. К тому же за какой-нибудь час до отъезда Венецианова прискакал из Островков кучер Милюкова со строгим наказом Григорию, чтобы он в отсутствие Алексея Гавриловича ни одного дня не оставался в Сафонкове, а не медля возвратился в Островки. Кучер сказал, что приехали из Москвы родственники жены Николая Петровича и Сорока понадобился, чтобы написать с них портреты.
Сердце Венецианова сжимается, когда вспоминает он о том, как побежал за его бричкой Григорий и бежал долго, без шапки, с развевающимися по ветру волосами. А потом отстал, остановился и стоял так, глядя вслед уезжающему учителю. Долго оглядывался Венецианов на его одинокую фигуру, пока не скрылась она.
* * *
В Сафонкове Венецианова по приезде ожидали не мир и успокоение, а тревоги и волнения. И все из-за Григория Сороки.
Пока он находился в Петербурге, Григорий несколько раз без спросу у Милюкова прибегал в Сафонково узнать, что пишет учитель и скоро ли вернется.
Мачихин с превеликим трудом каждый раз на лучших лошадях вез Сороку в Островки, пока там его не хватились и не начали искать. Хорошо знал Мачихин, что Милюков за самовольную отлучку шкуру спустит на конюшне со своего художника, хотя и дорожит им крепко.
Последний раз Григорий прибегал в Сафонково за несколько дней до возвращения Венецианова. На этот раз он на себя не был похож: глаза отчаянные, рот решительно сжат. На все расспросы Мачихина Григорий отказывался что-либо отвечать и только настойчиво допытывался, где в Петербурге остановился Венецианов. Мачихин сразу смекнул, что Сорока задумал побег в Петербург к Алексею Гавриловичу. Чтобы предотвратить беду, Мачихин начал успокаивать Григория и показал ему последнее письмо Алексея Гавриловича, где тот сообщал, что выезжает через четыре дня, в четверг, 15 марта.
Возвратясь, Венецианов очень сердился на Мачихина, который многое от него скрыл и в письмах ни одним словом не обмолвился о терзаниях и самовольных отлучках Сороки. И, как ни устал с дороги Алексей Гаврилович, как ни любо было ему после Питера очутиться в родном Сафонкове, среди искренно радующихся его возвращению людей, он на второй день по приезде велел заложить лошадей и укатил в поместье к Милюкову.
Ученики, вышедшие проводить его, слышали, как он сказал Сашеньке:
— Не тревожься, если нынче-завтра не приеду, ибо без Григория не вернусь...
И, действительно, прошло уже три дня, но Алексей Гаврилович все не едет. К концу третьего дня Саша вошла в мастерскую. Ученики почти не работали, они, так же как и она, находились в томительном ожидании. Разговоры не клеились. Каждый думал об одном, добьется ли Алексей Гаврилович у Милюкова согласия отпустить Григория в Сафонково.
...Сашенька предложила выйти на балкон. С балкона открывался вид. на большую дорогу, ведущую из Дубровского в Поддубье. Они стояли, опершись на перила, — молодые художники, крестьянские парни, вместе с дочерью их учителя, глядели на почерневшую, взявшуюся водой весенную дорогу и, насколько позволяли молодые глаза, старались увидеть — не покажется ли из медленно сгущающихся сумерек знакомая тройка.
— Едут! — воскликнула Саша, приметив вдали едва заметную черную точку. Движимые одним чувством, все выбежали из дома навстречу. Не терпелось узнать, один ли возвращается Алексей Гаврилович или вместе с Григорием.
Тройка приближалась, и вскоре они уже могли разглядеть стоящего во весь рост в санях, размахивающего шапкой и что-то кричащего им Григория.
После петербургских невзгод и треволнений, встретивших его в Сафонкове, Венецианов слегка занемог. Ученики бесшумно ходили по дому и разговаривали только шепотом, а Сорока не отходил от двери спальни ни на минуту. Так и спал там, положив тюфяк на пол, прислушиваясь по ночам, — не позовет ли учитель. Наконец, Сашенька пожаловалась на него отцу.
Алексей Гаврилович против обыкновения не рассердился на ученика за такое чрезмерное внимание к нему, идущее в ущерб занятиям художеством. Он печально сказал дочери:
— Не трогай его. Пусть поступает так, как велит ему сердце. Скоро ведь ему возвращаться в Островки и не портреты да картины писать, а садовником быть. Таково твердое решение Николая Петровича... Все же проведал он каким-то образом про побеги Григория сюда в мое отсутствие и решил его наказать, возложив на него обязанности садовника.
Саша только ахнула и закрыла лицо руками.
— Ты, доченька, не расстраивайся!.. Рано нам еще Григория оплакивать, — начал утешать ее Венецианов.
— Хоть и тверд, как кремень, Милюков, но я не теряю надежду раньше или позже за любой выкуп получить у него свободу для Григория. Только бы он дал согласие, сразу помчался бы я в Петербург к Брюллову. Добыли бы денег, как когда-то для выкупа Шевченко, и поднес бы я их в конверте на серебряном подносе Николаю Петровичу...
* * *
...Через неделю Алексей Гаврилович поднялся с постели и сразу с головой окунулся в хозяйственные заботы: весна была дружная, и близилось время пахоты. К ученикам в эти дни он заглядывал редко, иногда только на какой-нибудь часок перевести дух.
Однажды, когда он сидел так в мастерской, устало сложив руки на коленях, Сорока, не отрывавший взгляда от учителя, вдруг решился сказать ему давно задуманное:
— Алексей Гаврилович, уже давно мечтаю я написать ваш портрет. Вот так, как вы сидите сейчас...
Прошел месяц. Сорока окончил портрет учителя. Через два дня кончался срок, который дал Григорию Милюков, и Сорока должен был вернуться в Островки. Милюков уже присылал лакея с письмом — напоминал Венецианову, что срок истекает.
За окнами догорал апрельский день. Окна в гостиной были открыты. На стене висел портрет Венецианова, написанный Сорокой. На портрете Алексей Гаврилович был такой, как в жизни. Он сидит, чуть ссутулившись, со сложенными на коленях руками и немного устало смотрит на мир добрыми старческими глазами.
Венецианов сидел в кресле против своего портрета, не сводя с него глаз. Рядом с ним сидели Саша и Григорий. Другие ученики расположились на диванах. Что думали, что чувствовали все эти люди, собравшиеся здесь?
Сашенька думала, что это единственная гостиная во всей усадебной России, где хозяин окружил себя такими гостями-художниками, из которых многие — крепостные люди окрестных помещиков, отпущенные только на время поучиться живописи у ее отца. Сашенька гордилась своим отцом, установившим истинно человеческие отношения между собою и учениками. Для него они прежде всего юные собратья по художеству. Вот почему так естественно и непринужденно держатся эти крепостные люди в гостиной Венецианова. И лица у них такие умные, столько достоинства в них, и благородства, что позавидует любой столбовой дворянин.
А крепостные художники глядели на своего учителя, на его портрет, написанный их товарищем, и думали, что нет на земле человека, равного этому старику, научившему их художеству и развившему в них чувство человеческого достоинства.
Алексей же Гаврилович Венецианов высказал свои мысли и чувства вслух:
— За портрет тебе особое спасибо, Григорий. Эта работа показывает, что ты усвоил главное в художестве — изобразить не только лицо человека, а и его душевные качества...
Я не воспитанник Академии,— продолжал Венецианов, — любя художество и посвящая ему все свое время, я сделался художником и составил собственное свое понятие о живописи и правила, коим всегда следовал.
Сии правила живописи открылись мне в самом простом виде, состоящем в том, чтобы ничего не изображать иначе, чем в натуре является, и повиноваться ей одной без примеси манеры какого-нибудь художника, то есть, не писать картину, а la Рембрандт, а la Рубенс, но просто, как бы сказать, а la Натура...
Мои правила предпринял я передать другим и к полному моему удовольствию увидел успехи чрезвычайные в работе тех, кто раньше у меня учился, и ныне в ваших работах.
Особливо преуспевает в следовании натуре Григорий. Вспомните его виды озера Молдино. Живопись в этих пейзажах отменно красивая и трогательная. А почему так? Почему она ласкает взор и вызывает у нас душевные движения?
А потому, что изображает Сорока то, что хорошо знает, то, что видел вокруг себя от рождения, и привязан к этим местам всей душой. В озере Молдино Григорий еще в малолетстве удил рыбу, катался на челнах, выдолбленных им вместе со взрослыми из древесных стволов. Не только взором, но и душою видел Григорий эти пейзажи, когда писал их с натуры...
Григорий Сорока вырастет в превеликого пейзажиста, коль будет так продолжать. В видах его озера Молдино не только уроженец Тверской губернии, но и русский человек из-под Смоленска, Пскова, Новгорода и других мест сразу узнает нашу русскую природу, которую он любит спокон века, ибо сие есть его родина...
В этот вечер после ужина ученики не разошлись сразу спать, они долго гуляли и делились теми мыслями, которые вызвали у них высказывания учителя. Никогда еще он с ними не беседовал так об искусстве. Все понимали, что его глубоко тронул портрет, написанный Сорокой. А Сорока ходил с ними и молчал, весь уйдя в свои думы. Подняв голову, он увидел свет в окне кабинета учителя и с благоговением произнес:
— Вот ходим мы, работаем, живем возле учителя, привычно стало нам, что заботится он о нас более, чем отец о родных детях... А того не понимаем, что живем рядом с великим художником, может, самым великим русским художником. И каждое его слово о художестве помнить нам надобно и другим передать.
Вот я про себя скажу, — голос Сороки дрогнул, — я давно для себя решил, коль не получу волю, то руки на себя наложу...
— Что ты, Григорий, говоришь! .. Опомнись...— испугались товарищи. — А про учителя ты подумал? переживет он такое...
— Не пугайтесь... Теперь за меня уже не надо бояться — снова заговорил Сорока, — после нынешнего вечера моя жизнь по-другому пойдет. Сегодня учитель,будто глаза мне раскрыл, дал мне понять, что русский художник я и отныне как бы принадлежу народу, вот хотя бы нашим мужикам. Напишу я новый пейзаж на берегу озера, подойдут они ко мне, полюбуются, и вижу я,что отходят со счастливыми лицами. Коль мое художество может на минуту сделать счастливым такого же крепостного, как я сам, то доволен я...
Голос Сороки звучал вдохновенно. Он протянул руку к окну кабинета Венецианова и закончил:
— Для меня сегодняшние речи учителя как бы завещание мне, что должен я жить и в картинах славить родимую землю.
(Главы из книги Л.Вагнера "Повесть о художнике Веницианове")